Ян Левченко
Профессор факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, автор многочисленных публикаций о Викторе Шкловском, Борисе Эйхенбауме, Сергее Эйзенштейне и других формалистах
Адольф фон Гильдебранд
1 из 5Конрад Фидлер
2 из 5Генрих Вёльффлин
3 из 5Эдуард Ганслик
4 из 5Роберт фон Циммерман
5 из 5Мыслить формой начали немцы во второй половине XIX века, когда Роберт фон Циммерман издал в Вене труд «Общая эстетика как наука о форме» (1865). Он считал, что форма не пассивный носитель содержания, так как способ выражения определяет понимание произведения в целом. Тогда же и тоже в Вене музыковед Эдуард Ганслик писал, что сами по себе звуки ни о чем не говорят - это мы им приписываем какие-то значения. В среде немецкоязычных интеллектуалов началась мода на формализм. В начале 1880-х Конрад Фидлер доказывал, что форма в искусстве первична уже потому, что именно ее, а не какую-то отвлеченную идею набрасывает рука художника; форма - это то, что можно видеть и осязать. Через 10 лет друг и последователь Фидлера - живший в Италии скульптор Адольф фон Гильдебранд - опубликовал ставшую вскоре классической книжку «Проблема формы в изобразительном искусстве» (1893), где показал, что работа художника состоит в изменении формы, тогда как содержание остается неизменным, а то и вовсе не имеет значения. Книга Гильдебранда оказала большое влияние на Венскую школу истории искусства и на швейцарского искусствоведа Генриха Вёльффлина. В 1915 году он выпустил свой итоговый труд «Основные понятия истории искусств», где убедительно классифицировал все западноевропейское искусство по формальным критериям. Вёльффлин сам себя называл формалистом и гордился этим. Причины для гордости были: благодаря Вёльффлину и его коллегам искусство перестало восприниматься как священнодействие. Рассеялись не только романтические мифы - был посрамлен и позитивизм с его унылыми поисками «общественной пользы» искусства и требованиями объяснить, что конкретно имеет в виду художник. В работах формалистов искусство понималось прежде всего как работа с пространством, цветом и видением предметов. Оказалось, что выяснять, почему в разные исторические периоды люди видят по-разному, - это и есть самое увлекательное в изучении искусства.
Российская ветвь формализма появилась примерно тогда же, когда вышел оригинал книги Вёльффлина. На русский язык ее перевели только в 1930 году, но это не значит, что Россия не знала о новых направлениях в немецком искусствознании. Во-первых, ученая публика владела немецким языком. Ко второй половине XIX века он превратился в основной язык интеллектуальных занятий, и не знать его значило оказаться в глухой научной провинции. Передовые русские гуманитарии, в особенности филологи, зорко следили за достижениями немецкой мысли, усваивали ее концепции и спорили с ними, создавая свои. Во-вторых, в 1913 году на русском языке появилась более ранняя и популярная по изложению книга Вёльффлина «Ренессанс и барокко», где применялся метод систематического сопоставления художественных стилей. В-третьих, перед самой войной, в 1914 году, художники Владимир Фаворский и Николай Розенфельд перевели культовую книжку Гильдебранда, оказавшуюся созвучной принципам русского авангарда. Его представители расходились по множеству вопросов, но соглашались в том, что так называемое реалистическое искусство, доверяющее невооруженному взгляду и естественному языку, осталось в прошлом. Позднее, когда большевики начали всюду насаждать свой невзыскательный вкус, многие авангардисты поплатились за эту уверенность, а слово «формализм» на долгие годы превратилось в ругательство.
Виктор Шкловский
1 из 5Борис Эйхенбаум
2 из 5Роман Якобсон
3 из 5Юрий Тынянов
© Михаил Озерский / РИА Новости
4 из 5Владимир Пропп
5 из 5Литература - единственная область искусства, в адрес которой слово «формализм» не всегда употреблялось как бранное, а сегодня используется как устойчивое определение. Несмотря на попытки откреститься от сомнительного, как им казалось, термина, русские формалисты остались в истории именно под этим именем. Более того, это одна из немногих русскоязычных школ в гуманитарных науках XX века, оказавшая большое влияние на зарубежных коллег и до сих пор пользующаяся безоговорочным авторитетом далеко за пределами теории и истории литературы.
У истоков русского формализма находится доклад «Место футуризма в истории языка», который студент прочитал в петроградском кабаре «Бродячая собака» в декабре 1913 года. Этот сырой, путаный текст лег в основу брошюры «Воскрешение слова» (1914), а затем - знаменитой статьи «Искусство как прием» (1916), в которой вводится понятие остранения. Искусство, по мнению Шкловского, остраняет вещи, намеренно делает их странными и незнакомыми, разрушает автоматизм восприятия, типичный для обыденной жизни. Разумеется, оно может делать это, лишь играя с формой и выражением этих вещей. Важно само слово, а не то, что оно сообщает. Несмотря на то что нечто подобное писал даже критик Белинский в середине XIX века, созвучие опытам футуристов сделало свое дело - ранний формализм оказался в одной лодке с русским авангардом.
В 1916 году возникло Общество изучения поэтического языка (ОПОЯЗ), исходившее из необходимости исследовать литературу с ее формальной стороны. Чуть раньше в Москве начал работу Московский лингвистический кружок (МЛК), среди молодых членов которого был Роман Якобсон - в будущем один из создателей структурного анализа текста, первопроходец новых путей в гуманитарных науках и один из наиболее именитых ученых XX века. Якобсон дружил с ОПОЯЗом, они сообща делали новую науку о литературе, ставившую вопрос «Как?» неизмеримо выше вопроса «Что?». Этих ученых стали называть формалистами уже после революции в пылу полемики и перезагрузки понятий. Входивший наряду со Шкловским и Юрием Тыняновым в так называемый «формалистский триумвират» выдающийся филолог Борис Эйхенбаум писал, что предпочитает называть их метод морфологическим, а их самих - спецификаторами, поскольку они обосновывают специфику литературы как таковой. Тынянов и Эйхенбаум хорошо знали немецкую филологию, а также внимательно читали Вёльффлина, усваивая его логику и принципы классификации. Это крайне раздражало официальную марксистскую критику, которая довольно быстро утратила идейные черты, превратившись в прибежище беспринципных карьеристов, повторяющих на разные лады несколько заученных аксиом.
В продолжение 1920-х годов формалисты пытались выживать, отстаивая свои взгляды, но в 1930 году Шкловский публично покаялся и пусть в ироничном и двусмысленном ключе, но признал свои ошибки. Это и послужило удобным поводом для дальнейшей спекуляции на «ошибочности» формализма. Оставалось только призвать к его искоренению во всех областях искусства. Формалисты растворились в единой и неделимой массе советских литераторов. Если не считать Якобсона, рано уехавшего из России, и Тынянова, который тяжело болел и рано умер, они пережили самые темные годы, а некоторые, такие как основатель Шкловский и фольклорист Владимир Пропп, дожили до признания своих работ за границей и даже частичной реабилитации на родине. Все мало-мальски заметные гуманитарные направления второй половины XX века считают своим долгом сослаться на работы формалистов как на предшественников современного представления о культуре как о явлении языка и стиля.
«Черный квадрат» (1915) Казимира Малевича - более лаконичного и предельного выражения формализма в самом широком смысле, пожалуй, не найти. Это и есть форма как таковая, чья угольная темень растворяет любое содержание.
1 из 5«Натюрморт с лампой и селедкой» (1920) Давида Штеренберга был в числе картин, особенно разозливших авторов разгромной статьи «Против формализма и натурализма в живописи».
2 из 5«Портрет жены и дочери художника» (1915) Аристарха Лентулова также, по мнению советских критиков, был всего лишь месивом «грязных потеков», где нет «ничего человеческого». Такая реакция на авангард повсеместно распространена и сегодня.
3 из 5Василий Кандинский. «Композиция VIII» (1923). Геометрическая безупречность самой известной композиции Кандинского связана с его работой в объединении «Баухауз» - настоящей фабрике немецких конструктивистов.
4 из 5Владимир Татлин. «Башня III Интернационала» (1919). Первый опыт и символ конструктивизма, революционный порыв динамической формы, идеальный коррелят советской утопии - башня осталась макетом. Даже современные технологии пока не позволяют реализовать дерзкую фантазию Татлина в полной мере.
5 из 5В изобразительном искусстве формализма как отдельного течения не было. Скорее было общее представление о том, что современный художник занят формальными поисками, а не пытается в деталях воспроизвести избранный кусок натуры. Импрессионисты первыми приняли вызов только что изобретенной фотографии и выбрали индивидуальное впечатление, коль скоро механическая машинка так легко узурпировала умение воспроизводить реальность. Символизм и «новое искусство», которое русский обиходный язык именует модерном, послужили в конце XIX века плацдармом для разработки принципов искусства, акцентирующих личное видение и растущую изобразительную условность. Поэтому для следующего этапа - авангарда - превосходство формы уже не было проблемным вопросом. От абстракционизма Василия Кандинского и супрематизма Казимира Малевича начала 1910-х годов до аналитического искусства Павла Филонова и конструктивизма Владимира Татлина периода войн и революций русский авангард преследовал цель реформировать не только искусство, но и человека как такового. Когда в 1936 году сталинский режим учинил разгром формализма во всех областях советской культуры, этим словом начали клеймить даже самые робкие попытки отойти от догм социалистического реализма.
«Леди Макбет Мценского уезда» Дмитрия Шостаковича, разгромленная в 1936 году партийной печатью, в Финской национальной опере. Февраль 2017 года
В музыке формализм также проявился как навязанное извне идеологическое клише. Травля формализма в 1936 году началась именно с опубликованной в газете «Правда» статьи «Сумбур вместо музыки», учинившей разнос опере Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» за «левацкое уродство», шум и крик, которые чужды простому советскому человеку. Вслед за этой заметкой, выражавшей официальную позицию власти, рупор партии разразился статьями «Балетная фальшь», «Какофония в архитектуре» и «О художниках-пачкунах», а через год в Объединенном государственном издательстве (ОГИЗ) вышел целый сборник «Против формализма и натурализма в искусстве» (натурализм был также чужд социалистическому реализму, который рассказывал не о том, что есть, а том, что должно быть). Если в 1930-е годы больше всех досталось Шостаковичу, то в 1948-м, когда началась вторая волна репрессивной паранойи, под горячую руку попали, наряду с ним, и куда менее радикальные Сергей Прокофьев, Виссарион Шебалин, Арам Хачатурян и другие композиторы, осмелившиеся проявить хоть какие-то следы творческого дарования. Так ярлык формализма на глазах превращался в почетный знак опалы на фоне торжествующей пошлости.
Наземный вестибюль станции метро «Красные Ворота» - одна из немногих авторских построек признанного лидера школы рационалистов Николая Ладовского, который сам себя нередко называл формалистом.
1 из 5«Круглые бани», или «Бани-шайбы», ленинградца Александра Никольского - типовой проект 1928–1930 годов, в основе которого лежала экспрессивная форма кольца, нарушенного врезающимся клином. На снимке - тюменский образец.
2 из 5Один из угловых корпусов экспериментального Хавско-Шаболовского жилого комплекса, возведенного специалистами объединения АСНОВА (Ассоциация новой архитектуры) в 1927–1929 годах.
3 из 5Общежитие текстильного института по проекту Ивана Леонидова (1927) - настоящий мини-город замкнутого жизненного цикла, который ныне населен студентами Московского института стали и сплавов (НИТУ МИСиС).
4 из 5Водонапорная «Белая башня» архитектора Моисея Рейшера (1928–1931) на Уралмаше, один из символов индустриального Свердловска.
5 из 5В архитектуре не было, как нетрудно догадаться, отдельного формалистического направления. В годы, когда официальная пресса называла формализмом все, что было приговорено к ликвидации, шла так называемая дискуссия о формализме, в которой, с одной стороны, принимали участие члены Политбюро вроде Лазаря Кагановича, а с другой стороны - архитекторы вроде Ильи Голосова, пытавшиеся отстоять свое право проектировать передовые модернистские постройки. Тем не менее колонны и фризы не имели в этом споре альтернатив: сталинский ампир перечеркнул достижения советского конструктивизма и функционализма в архитектуре 1920-х годов. Тогда авангард варьировал форму и двигал вперед архитектурную мысль, а затем два десятилетия кряду помпезный традиционализм подменял красоту украшательством и заботился в лучшем случае о величии архитектурных форм. Частичный возврат к модернизму и, следовательно, к формальным поискам в архитектуре произошел только после смерти Сталина, когда началась борьба с дорогими архитектурными излишествами.
© Г. Щербаков / РИА Новости
В театре формальные поиски начались примерно в то же время, что и в изобразительном искусстве, - в первые десятилетия XX века. Такие столпы авангарда, как Всеволод Мейерхольд, Александр Таиров, Николай Евреинов, разрабатывали оригинальные методики работы с актером и теории театрального действия, стремясь проникнуть по ту сторону психологической условности. Их работа всегда вызывала ярость в лагере традиционалистов, но лишь второе десятилетие советской истории лишило их права на свободное творчество. Евреинов успел эмигрировать, Таиров сблизился с безопасным реалистом Охлопковым, а Мейерхольд в одиночку доказывал свою правоту, причем рекордно долгое время. Однако 15 июня 1939 года на Всесоюзной конференции режиссеров Мейерхольд закончил свою речь словами: «Охотясь за формализмом, вы уничтожили искусство». Через пять дней он был арестован и подвергнут пыткам, а его жена, актриса Зинаида Райх, через месяц погибла от рук «неустановленных лиц». После расстрела Мейерхольда в феврале 1940 года история авангардного, а значит, и формального театра в России надолго прервалась.
Коллективная монография
© Я. Левченко, И. Пильщиков, составление, 2017,
© ООО «Новое литературное обозрение», 2017
Вместо предисловия
Осенью 2012 года академик РАН и лидер нескольких направлений в гуманитарных науках XX века Вячеслав Всеволодович Иванов обратился к ряду московских научных центров с идеей организации конгресса к 100-летию формальной школы в русской науке о литературе. Следует оговорить, что «русский» в данном случае является не более чем калькой широко распространенного понятия Russian Theory, обозначающего волну активности в поле русскоязычных гуманитарных наук, набиравшую силу в первой четверти XX века и обеспечившую мощный концептуальный ресурс, не истраченный до сих пор. Именно в таком ключе о «русской теории» писал в предисловии к одноименному сборнику 2004 года Сергей Зенкин, видя в ней предшественника French Theory, которая, в свою очередь, оказала решающее влияние на мировой гуманитарный мейнстрим. Но если «французская теория» до самого конца столетия оставалась своеобразным «зонтичным брендом», включавшим элементы философии, антропологии, лингвистики, историю литературной критики и социологии, то в русской теории отчетливой доминантой было и осталось филологическое знание, традиционно объединяющее лингвистов и литературоведов или по крайней мере побуждающее их к взаимодействию.
В обсуждаемом контексте так называемый «русский формализм» – один из важнейших агентов влияния, бросивший вызов на рубеже 1910-х и 1920-х годов как догматической истории литературы, так и эстетике, заменявшей до тех пор ее теорию. В результате формализм затронул значительно более широкий круг дисциплин, чем это программировалось первыми «Сборниками по теории поэтического языка», выпущенными в 1916–1919 годах в Петрограде при участии В. Б. Шкловского, О. М. Брика, Л. П. Якубинского и др. Русский формализм не только образовал новую парадигму гуманитарного знания, но подготовил и осуществил превращение этого знания в науку как набор рефлексивных методологически последовательных процедур с возможностью прогнозирования результата. Именно формализм создал прецедент упорядочения области, ранее имевшей как в массовом, так и в академическом сознании, скорее, спонтанно-мистическую природу. В русском культурном обиходе дело осложнялось отношением к литературе как сфере учительной и мессианской, приватизировать которую неизменно стремились разные конкурирующие группы, начиная с реформаторов русского литературного языка первой половины XVIII века. Деятели, собравшиеся в Обществе изучения поэтического языка (Опояз), отнюдь не называли себя формалистами – то был внешний и далеко не самый доброжелательный ярлык, лишь впоследствии ставший нейтральным термином. Эти ученые стремились создать научную поэтику, отчасти имея в виду такие образцы, как научное искусствоведение венской школы, немецкая «звуковая филология», в меньшей степени – компаративная история литературы. Но только отчасти. Отличительной особенностью формалистов была их «установка» (и это тоже их термин) на строгую научность.
Сборники по теории поэтического языка. Вып. I. Пг., 1916 (титульный лист)
Сборники по теории поэтического языка. Вып. I. Пг., 1916 (задняя сторона обложки с монограммой О. М. Брика)
Наука о литературе стремилась к целостности и непротиворечивости вместе с другими науками и вместе с ними меняла представление о критериях научности. К концу XX века стремление к точности и предельной эксплицитности знания ослабло не только в гуманитарных, но и в естественных науках. Это не поражение, но лишь иллюстрация сложности интеллигибельного мира и продуктивной изменчивости способов его описания. Однако соблазн теории – усилиями формалистов, их единомышленников, конкурентов и научных, а не идеологических оппонентов – оказался крайне устойчивым и поучительным. Лингвистика, чей материал позволил развиваться в ключе, близком логике и математике, ушла далеко вперед в плане сциентизма. Пражский лингвистический кружок (ПЛК), одним из руководителей которого стал эмигрировавший из России Р. О. Якобсон, позиционировал себя во второй половине 1920-х годов как преемник петербургских формалистов и Московского лингвистического кружка, заложившего фундамент структурного изучения языка. Именно в русле ПЛК осознанно заявил о себе структурализм, получивший после Второй мировой войны лавинообразную популярность во Франции, США и СССР. Все это стало следствием развития и переосмысления положений формальной школы, получивших особую актуальность в контексте советской семиотики. Постструктурализм, оспоривший многие положения своих предшественников, вновь актуализировал положения раннего формализма и его ближайших конкурентов – в первую очередь М. М. Бахтина. В работах Ю. Кристевой и Ц. Тодорова, Ж. Женетта и М. Риффатера нашли отражение «боковые» ветви формальной теории, были актуализированы и доработаны догадки формалистов о природе и структуре повествования, проблемах литературной эволюции и культурного наследования, интер – и архитекстуальности культурного поля.
В последние десятилетия XX века актуальность формалистов проявилась не столько в области узкофилологической (здесь как раз формальная школа уже успела стать историей науки), сколько в общекультурной, которая на международном языке именуется Cultural Studies. Формализм оказался продуктивно переводим на языки марксизма (Ф. Джеймисон), психоанализа (Д. Куюнджич), гендерной теории (Ю. Кристева, Л. Малви), нового историзма (С. Гринблатт, Л. Монроуз), метакритической теории литературы (А. Компаньон), визуальной теории (Дж. Берджер, Дж. Крэри), теории кино и медиа (Д. Бордуэлл, Р. Стэм). Методология формализма, его понятийная система и мощный метафорический потенциал его терминологии послужили парадигмальной матрицей для многих новейших течений, ориентированных на преодоление узкодисциплинарной структуры знания. Очутившись на гребне русской революции, формализм усвоил революционную тактику, обеспечивающую эффективный захват «чужих» территорий знания, экстраполяцию понятий, инфицирование определенной идеологией. Формализм отличался радикальными взглядами на вещи: он использовал сдвиг исторической материи, чтобы изучать сдвиг, который претерпели значения слов, иерархии категорий и системы понятий.
С учетом весьма широко трактуемых хронологических и территориальных границ русского формализма его юбилей с самого начала осознавался, скорее, как инструмент актуализации явления, зародившегося приблизительно столетие назад и продолжающего влиять на все направления как русской, так и мировой гуманитарной теории. Условной датой «первоначала» было выбрано 23 декабря 1913 года, когда двадцатилетний студент Виктор Шкловский прочитал скандальный доклад «Место футуризма в истории языка» в артистическом кабаре «Бродячая собака». Эта важная дата не отменяет последующих, с которыми при желании можно связать столетие формализма: март 1915 года (основание Московского лингвистического кружка), период с декабря 1915 по декабрь 1916 года, когда писалась статья Шкловского «Искусство как прием», и где-то в промежутке – сугубо неинституциональное и потому недатированное образование Опояза… Формализм возникал всю первую половину второго десятилетия XX века, сопровождаемый и заряжаемый войной и революцией. В докладе 1913 года еще не прозвучало слово «остранение», несомненно, вдохновленное спустя два года опытом войны и содержавшее интуиции о грандиозных переменах. Поэтому редакторы и рискнули дать книге название, в котором акцент с юбилейной даты смещен к протяженным следствиям появления формализма. Остранение было случайно подмечено Шкловским, но вполне закономерно продолжает осознаваться одним из универсальных механизмов культурной эволюции. А «эпоха остранения» объединяет сегодняшний день с событиями вековой давности в одну темпоральную непрерывность, где события прошлого не самодостаточны, а работа настоящего состоит в преодолении амнезии.
© Я. Левченко, И. Пильщиков, составление, 2017,
© ООО «Новое литературное обозрение», 2017
Осенью 2012 года академик РАН и лидер нескольких направлений в гуманитарных науках XX века Вячеслав Всеволодович Иванов обратился к ряду московских научных центров с идеей организации конгресса к 100-летию формальной школы в русской науке о литературе. Следует оговорить, что «русский» в данном случае является не более чем калькой широко распространенного понятия Russian Theory, обозначающего волну активности в поле русскоязычных гуманитарных наук, набиравшую силу в первой четверти XX века и обеспечившую мощный концептуальный ресурс, не истраченный до сих пор. Именно в таком ключе о «русской теории» писал в предисловии к одноименному сборнику 2004 года Сергей Зенкин, видя в ней предшественника French Theory, которая, в свою очередь, оказала решающее влияние на мировой гуманитарный мейнстрим. Но если «французская теория» до самого конца столетия оставалась своеобразным «зонтичным брендом», включавшим элементы философии, антропологии, лингвистики, историю литературной критики и социологии, то в русской теории отчетливой доминантой было и осталось филологическое знание, традиционно объединяющее лингвистов и литературоведов или по крайней мере побуждающее их к взаимодействию.
В обсуждаемом контексте так называемый «русский формализм» – один из важнейших агентов влияния, бросивший вызов на рубеже 1910-х и 1920-х годов как догматической истории литературы, так и эстетике, заменявшей до тех пор ее теорию. В результате формализм затронул значительно более широкий круг дисциплин, чем это программировалось первыми «Сборниками по теории поэтического языка», выпущенными в 1916–1919 годах в Петрограде при участии В. Б. Шкловского, О. М. Брика, Л. П. Якубинского и др. Русский формализм не только образовал новую парадигму гуманитарного знания, но подготовил и осуществил превращение этого знания в науку как набор рефлексивных методологически последовательных процедур с возможностью прогнозирования результата. Именно формализм создал прецедент упорядочения области, ранее имевшей как в массовом, так и в академическом сознании, скорее, спонтанно-мистическую природу. В русском культурном обиходе дело осложнялось отношением к литературе как сфере учительной и мессианской, приватизировать которую неизменно стремились разные конкурирующие группы, начиная с реформаторов русского литературного языка первой половины XVIII века. Деятели, собравшиеся в Обществе изучения поэтического языка (Опояз), отнюдь не называли себя формалистами – то был внешний и далеко не самый доброжелательный ярлык, лишь впоследствии ставший нейтральным термином. Эти ученые стремились создать научную поэтику, отчасти имея в виду такие образцы, как научное искусствоведение венской школы, немецкая «звуковая филология», в меньшей степени – компаративная история литературы.
Но только отчасти. Отличительной особенностью формалистов была их «установка» (и это тоже их термин) на строгую научность.
Сборники по теории поэтического языка. Вып. I. Пг., 1916 (титульный лист)
Сборники по теории поэтического языка. Вып. I. Пг., 1916 (задняя сторона обложки с монограммой О. М. Брика)
Наука о литературе стремилась к целостности и непротиворечивости вместе с другими науками и вместе с ними меняла представление о критериях научности. К концу XX века стремление к точности и предельной эксплицитности знания ослабло не только в гуманитарных, но и в естественных науках. Это не поражение, но лишь иллюстрация сложности интеллигибельного мира и продуктивной изменчивости способов его описания. Однако соблазн теории – усилиями формалистов, их единомышленников, конкурентов и научных, а не идеологических оппонентов – оказался крайне устойчивым и поучительным. Лингвистика, чей материал позволил развиваться в ключе, близком логике и математике, ушла далеко вперед в плане сциентизма. Пражский лингвистический кружок (ПЛК), одним из руководителей которого стал эмигрировавший из России Р. О. Якобсон, позиционировал себя во второй половине 1920-х годов как преемник петербургских формалистов и Московского лингвистического кружка, заложившего фундамент структурного изучения языка. Именно в русле ПЛК осознанно заявил о себе структурализм, получивший после Второй мировой войны лавинообразную популярность во Франции, США и СССР. Все это стало следствием развития и переосмысления положений формальной школы, получивших особую актуальность в контексте советской семиотики. Постструктурализм, оспоривший многие положения своих предшественников, вновь актуализировал положения раннего формализма и его ближайших конкурентов – в первую очередь М. М. Бахтина. В работах Ю. Кристевой и Ц. Тодорова, Ж. Женетта и М. Риффатера нашли отражение «боковые» ветви формальной теории, были актуализированы и доработаны догадки формалистов о природе и структуре повествования, проблемах литературной эволюции и культурного наследования, интер – и архитекстуальности культурного поля.
В последние десятилетия XX века актуальность формалистов проявилась не столько в области узкофилологической (здесь как раз формальная школа уже успела стать историей науки), сколько в общекультурной, которая на международном языке именуется Cultural Studies. Формализм оказался продуктивно переводим на языки марксизма (Ф. Джеймисон), психоанализа (Д. Куюнджич), гендерной теории (Ю. Кристева, Л. Малви), нового историзма (С. Гринблатт, Л. Монроуз), метакритической теории литературы (А. Компаньон), визуальной теории (Дж. Берджер, Дж. Крэри), теории кино и медиа (Д. Бордуэлл, Р. Стэм). Методология формализма, его понятийная система и мощный метафорический потенциал его терминологии послужили парадигмальной матрицей для многих новейших течений, ориентированных на преодоление узкодисциплинарной структуры знания. Очутившись на гребне русской революции, формализм усвоил революционную тактику, обеспечивающую эффективный захват «чужих» территорий знания, экстраполяцию понятий, инфицирование определенной идеологией. Формализм отличался радикальными взглядами на вещи: он использовал сдвиг исторической материи, чтобы изучать сдвиг, который претерпели значения слов, иерархии категорий и системы понятий.
С учетом весьма широко трактуемых хронологических и территориальных границ русского формализма его юбилей с самого начала осознавался, скорее, как инструмент актуализации явления, зародившегося приблизительно столетие назад и продолжающего влиять на все направления как русской, так и мировой гуманитарной теории. Условной датой «первоначала» было выбрано 23 декабря 1913 года, когда двадцатилетний студент Виктор Шкловский прочитал скандальный доклад «Место футуризма в истории языка» в артистическом кабаре «Бродячая собака». Эта важная дата не отменяет последующих, с которыми при желании можно связать столетие формализма: март 1915 года (основание Московского лингвистического кружка), период с декабря 1915 по декабрь 1916 года, когда писалась статья Шкловского «Искусство как прием», и где-то в промежутке – сугубо неинституциональное и потому недатированное образование Опояза… Формализм возникал всю первую половину второго десятилетия XX века, сопровождаемый и заряжаемый войной и революцией. В докладе 1913 года еще не прозвучало слово «остранение», несомненно, вдохновленное спустя два года опытом войны и содержавшее интуиции о грандиозных переменах. Поэтому редакторы и рискнули дать книге название, в котором акцент с юбилейной даты смещен к протяженным следствиям появления формализма. Остранение было случайно подмечено Шкловским, но вполне закономерно продолжает осознаваться одним из универсальных механизмов культурной эволюции. А «эпоха остранения» объединяет сегодняшний день с событиями вековой давности в одну темпоральную непрерывность, где события прошлого не самодостаточны, а работа настоящего состоит в преодолении амнезии.
Конференция готовилась и проводилась совместно Русской антропологической школой при Российском государственном гуманитарном университете и Отделением культурологии (ныне Школой культурологии) Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». На конференции выступали участники из Австрии, Бельгии, Великобритании, Венгрии, Германии, Италии, Нидерландов, Польши, России, США, Франции, Чехии, Эстонии, Японии и других стран. Редакторы книги, выходящей после вынужденного перерыва по следам события, благодарят патрона конференции Вячеслава Всеволодовича Иванова и коллектив РАШ РГГУ (в особенности Майю Якобидзе), Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» и Управление по организации и сопровождению научных конференций и семинаров (в особенности Аллу Отставнову), а также Российский гуманитарный научный фонд, поддержавший исследовательский проект 14-04-00160 («Научное наследие Московского лингвистического кружка и современная филология»), в рамках которого была проведена часть редактуры этой книги. Мы бесконечно благодарны Ирине Прохоровой за ее внимание к работе авторов, приславших статьи, а затем долго и терпеливо ждавших, пока это затянувшееся начинание обернется ощутимыми результатами. Ощутимость этого тома как в формалистском, так и в обыденном смысле, кажется, уже очевидна. За что мы, наконец, с радостью благодарим издательский дом «Новое литературное обозрение», взявший на себя труд по изданию этой книги.
Ян Левченко, Игорь Пильщиков
Зима 2013 года – осень 2015 года – весна 2016 года
Вяч. Вс. Иванов
1. Русский литературоведческий формализм, принципы которого были провозглашены В. Б. Шкловским в его выступлении в конце 1913 года, был одним из тех течений в современной ему науке, которые стремились к созданию строгой системы правил, позволяющих описать предмет исследования безотносительно к истолкованию отдельных элементов, в нем выделяемых, через их отношение к другим явлениям. К моменту зарождения попыток подобного подхода к литературе наибольшие успехи на пути к такому изучению языка и текста были достигнуты в математике Гильбертом, выдвинувшим понятие знака как центральное, но описывавшим этот знак только в пределах формальной системы, и в сравнительном языкознании де Соссюром, который в раннем исследовании индоевропейских чередований, выявленных еще древнеиндийской наукой о языке, наметил основы структурного метода. В дальнейшем развитие этих идей привело к доказательству теоремы Гёделя, показавшей, какие ограничения могут быть наложены на формализацию, и к стараниям соединить формальное грамматическое описание с характеристиками других уровней языка как системы знаков (в соответствии с теорией того же Соссюра); теоретическое осмысление роли введения уровней, которые могут служить для реализации других уровней высшего или низшего порядка (скажем, грамматического через фонологический), содержится уже в «Эстетических фрагментах» Г. Г. Шпета.
2. Само по себе достигнутое формалистами синтаксическое (в общесемиотическом смысле) исследование словесного текста как такового вне его прагматических и семантических функций было несомненным достижением, позволившим отделить внутреннее изучение произведения от тех контекстов, в которые его пыталась вписать предшествующая наука. Но учет всех структурных уровней с необходимостью подводил к возврату сопоставления с другими рядами, что уже 15 лет спустя декларировано Якобсоном и Тыняновым. Так же можно оценить изучение пространственности и перспективы в связи с идеями, восходящими к диссертации Римана (на которую была ориентирована и теория Эйнштейна).
3. Отчетливее всего это можно выявить в тех направлениях, из которых родилась современная нарратология. Не только применительно к массовой фольклорной продукции, как в морфологии Проппа и его продолжателей, но и при анализе типов бессюжетной прозы у самого Шкловского оказывается необходимым принять во внимание семантику отдельных линий, сочетание которых заменяет отсутствующий сюжет.
4. Стремление сохранить чистоту внутреннего структурного описания (по возможности подкрепляемого статистически) отчетливо видно в стиховедении. Ранние опыты описания семантики стиха у Тынянова имели лишь частичное продолжение. Однако теоретико-информационный подход предполагает такое рассмотрение использования остаточной («внесодержательной») энтропии, которое снова ставит на повестку дня исходную программу пионерских работ Андрея Белого, пытавшегося найти способ оценки значимости выявляемых ритмов.
5. Аналогия отвлечения от смысла элементов системы при метаматематическом исследовании и при изучении формальных систем в гуманитарных науках может показаться слишком внешней и очевидной. Но есть и другие менее явные сходства, позволяющие выявить общие черты в разных современных науках. Подход к математическим объектам в интуиционизме характеризовался, в частности, требованиями конструктивности: о числе или некотором множестве («потоке») можно говорить, только если мы знаем, как его строить. Похожие требования по поводу физических объектов обсуждались в операционализме (принципиальный отказ от экспериментальной проверки в ряде новейших теорий является спорным отступлением от этого принципа, что можно бы считать и едва ли полезным перенятием традиционных гуманитарных установок в естественно-научных рассуждениях). Русский формализм в литературоведении и сходные с ним течения в исследовании кино точно таким же образом, как интуиционизм, настаивали на необходимости знать, как сделать определенную вещь. Ремесленная установка на правила построения у Шкловского помножена на идею мотивов в смысле Веселовского; на это сочетание ссылался в первой и основной работе Пропп.
6. Формальные системы в математике, метаматематике и математической логике строятся на основе применения дедукции. Лингвистика в ее исторической части реконструирует индуктивные системы, основанные на абдукции: в части синхронной – индуктивное фонологическое и грамматическое описание сочетается с дедуктивными построениями, в том числе типологическими (последние важны и для реконструкции). Для наук, исследующих искусство, основной формальной системой остается та, которая описывает структуру схемы произведения, нередко сохраняющей архетипические или архаичные черты. Схема оказывается инвариантом, который не меняется при различных ее реализациях и интерпретациях. Задачей формального описания является характеристика основных внутренних (например, симметрических) отношений внутри схемы, для изложения свойств которой нужно ограничиваться средствами формальной системы. Реализация и разные способы интерпретации схем входят в число целей вспомогательных наук.
В языкознании порождающая грамматика использовала идею построения последовательности, сходной с грамматиками искусственных логических языков. Это послужило стимулом для создания теории колмогоровской сложности. С ее помощью текст оценивается длиной цепочки (числом элементов) в наборе правил, по которым он строится. Современное развитие теории информации позволяет понять занятия количествами информации, передаваемыми поэзией и другими искусствами, как часть количественных возможностей Ноосферы – сферы Разума.
7. Интерпретация остается важнейшей областью литературоведческих поисков, но она может быть осуществлена только в соединении с проведенным формальным исследованием. В этом выводе филолог оказывается союзником исследователей, работающих в общей (особенно логической) семиотике и в нейронауках, быстрое продвижение которых стирает границы, отделявшие раньше гуманитарные науки от естественных. В качестве примера рассмотрим идею остранения, признающегося одним из главных достижений Шкловского и Опояза. Современная психология исходит из понимания предельной субъективности восприятия: оно всегда искажает выбранный участок действительности (самый выбор уже предполагает искажение). Наука и искусство всегда имеют дело с тем, что по Выготскому можно считать «островами в гераклитовом потоке». Остранение предполагает описание острова, пользующееся особым «туземным языком», отличным от того общепринятого, на котором основано нарушаемое остранением традиционное восприятие. В этом смысле рассмотренные Выготским по отношению к научной психологии преимущества замены ставшего банальным слова «глаз» термином «зрительный анализатор» сопоставимы с остранением по Шкловскому: достигается уход от тривиальности.
8. В качестве примера формального исследования текста я приведу пушкинское:
Золото и булат
«Всё мое», – сказало злато;
«Всё мое», – сказал булат.
«Всё куплю», – сказало злато;
«Всё возьму», – сказал булат.
Как выяснено пушкинистами – историком П. Е. Щеголевым и формалистом Б. В. Томашевским, стихи (как и напечатанный в 1827 году одновременно с пушкинским опыт перевода А. Д. Илличевского, тоже лицеиста) переведены с французского стихотворения Арно (Arnauld):
LE FER ET L’OR
– Tout est ? moi , car je l’ach?te
Et je paye en deniers comptants,
Disait l’Or ?levant la t?te,
– Tout beau, dit le fer , je t’arr?te;
Tout est ? moi , car je le prends .
А. Д. Илличевский:
Золото и железо
Мое все! Золото кричало:
За что ни вздумаю, плачу.
– Мое, Железо отвечало;
Я граблю, что ни захочу.
В одной из последних работ Романа Якобсона был дан подробный языковой – фонологический и грамматический – разбор. В нем выражена лингвистическая точка зрения, характерная для Опояза.
Попробуем транслингвистически формально рассмотреть структуру текста.
Структура диалога , оформленного в духе жанра диспута – спора:
Темой спора является определение собственника [двуместный предикат Prop(x,y)] некоторого финитного множества (? subst ? Всё ), включающего все возможные (квантор общности?) предметы (subst).
Две спорящие стороны – два участника спора? 1 (? злато , грамматический средний род) и? 2 (? булат , грамматический мужской род) предлагают две альтернативные точки зрения. По первой, собственник – первый участник спора: S 1 ? Prop(x,y) ? Prop(?subst, ? 1) ? Всё мое ; по второй, собственник – второй участник: S 2 ? Prop(x,y) ? Prop(?subst, ? 2) ? Всё мое : два эти высказывания внешне омонимичны, совпадают по языковому выражению, но различаются прагматически и семантически.
С этим соотнесены в первой части текста два разных понимания шифтера 1-го лица (единственного числа) Sh-1 (? мое ): в первом случае Sh-1 означает принадлежность первому участнику [двуместный предикат Prop(?subst, ? 1– Sh-1)], во втором случае Sh-1 означает принадлежность второму участнику [двуместный предикат Prop(?subst, ? 2– Sh-1)]. Соответственно во второй части текста?subst входит в формулы при двух разных предикатах
P*(?subst, ? 1) ? купить всё ; P**(?subst, ? 2) ? взять всё.
Структура диспута ведет к повтору перформатива R
S 1 R? – S 2 R?
S 3 R? – S 4 R?
На грамматическом уровне (где это явление описывается как согласование по роду) имеют место трансформации
R? ? V sp ? 1 ? сказа ло
R? ? V sp ? 2 ? сказа л
В первой части текста перформативы R? и R? вводят высказывания
S 1 ? Prop(x,y) ? Prop(?subst, ? 1– Sh-1) ? Всё мое
S 2 ? Prop(x,y) ? Prop(?subst, ? 2– Sh-1) ? Всё мое
Финитное множество в обеих частях текста заполняет одно из мест при предикате Prop. Вторая часть, в которой финитное множество является одним из мест при обозначении катастрофы (в смысле теории катастроф Тома), отличается от первой, где принадлежность обозначена самим предикатом.
Во второй части текста перформативы R? и R? вводят высказывания, которые по семантической трансформационной структуре изоморфны (однотипные катастрофы): в обоих случаях описываемая ситуация меняется в пользу одного из участников, но характеры катастроф различны (использование покупательной ценности золота или грабительские возможности лиц, имеющих оружие, прежде всего стальное):
S 3 ? P*(?subst, ? 1) ? купить всё
S 4 ? P**(?subst, ? 2) ? взять всё
На орфоэпическом уровне, воспроизводящем фонологический, основные особенности структуры текста явно выявлены в серии лексических и грамматических и фонологических повторов и симметрично-асимметричных структур.
Все четыре cтроки начинаются с (внешне, но не по сути, см. выше) одинаковой формы Всё . За ней следует шифтер 1-го лица, выраженный притяжательным местоимением мое . Тот же шифтер во второй части после обозначения финитного множества выражен морфологическим показателем, совпадающим на фонологическом уровне в последних двух строках: – [?]. Следующие отрезки текста отмечены игрой на порядке следования одних и тех же фонем, вовлеченных и в обозначение грамматических родовых различий:
…z?lo zl?…o
…z?l…l?…
z’… z?lo zl?…o
…z?l…l?…
Недавние исследования самых древних образцов этого письменного жанра – шумерских – показали, что и в них наличествует ал-л-итеративная игра на сочетании?al-la? (см. [Иванов, 2004; Vanstiphout, 1991, 1997]; там же дальнейшая литература, к которой следует добавить исследования ритуальной функции текстов: [Емельянов, 1999, 2009]). Кроме открытой еще Якубинским роли плавных фонем для поэтического языка, можно для объяснения привлечь и другие типологические данные о функциях латеральных. Эти звуковые симметрические отношения вторят структуре всех описываемых форм внутри целого текста, сохранившего на протяжении четырех тысяч лет основные черты жанра.
«Формальный метод» – одно из самых продуктивных направлений в теории литературы XX века. Его предельно заостренную формулу дал В.Б. Шкловский (1893-1984), утверждавший, что литературное произведение представляет собой «чистую форму», оно «...есть не вещь, не материал, а отношение материалов». Тем самым форма была понята как нечто противоположное материалу, как «отношение». В принципе формалисты выступали не против содержания как такового, а против традиционного представления о том, что литература – это повод для изучения общественного сознания и культурно-исторической панорамы эпохи.
В начале XX века в университетах Москвы и Петербурга появилась научная молодежь, протестовавшая против принципов академической науки. В Петербурге новые веяния возникли в Пушкинском семинарии профессора С.А. Венгерова, крупного ученого, представителя «биографического метода». В его работе принимал участие и Ю.Н. Тынянов (1894-1943), интересовавшийся стилем, ритмом, мельчайшими деталями формы произведений А.С. Пушкина. Сами темы докладов участников семинара содержали протест против эклектики академического литературоведения, тяготевшего к изучению идеологических вопросов, биографических подробностей, смешивая их с рассмотрением образности произведений. Жизнь и взгляды писателей формалисты станут рассматривать как материал, необходимый для построения художественного произведения. Этот «переворот» в научном мышлении и получил позднее название «формального метода».
Около 1915 года в Московском университете сложился еще один центр новой науки. Участники Московского лингвистического кружка, в том числе Р.О. Якобсон (1896-1982), Г.О. Винокур (1896-1947) и другие, занимались исследованием фольклора, а также языка современной поэзии. Именно тогда сложилась установка на то, что проблемы языка должны быть в центре внимания.
Лучшие поэты, принадлежавшие к поэтическому авангарду первых десятилетий XX века, принимали участие в работе кружка. Среди них – В.В. Маяковский, О.Э. Мандельштам, Б.Л. Пастернак.
Ученые Москвы и Петербурга вскоре объединились в ОПОЯЗ – Общество изучения поэтического языка. Инициатором его создания выступил В.Б. Шкловский, издавший в 1914 году новаторскую книгу «Воскрешение слова».
Кроме В.Б. Шкловского, в инициативную группу вошли литературовед Б.М. Эйхенбаум (1886-1959), занимавшийся проблемой «сказа», лингвисты О.М. Брик (1888-1945), исследовавший ритм и синтаксис стихотворной речи, и С.И. Бернштейн, занимавшийся теорией декламации.
Большое значение для становления формального метода имела незавершенная «Поэтика сюжетов» А.Н. Веселовского. Как отмечает В. Эрлих, на становление формального метода повлияли определения «мотива» и «сюжета», которые даны в этой работе. Однако еще большее значение имело то, что А.Н. Веселовский рассматривает «сюжет» не как момент тематики, а как элемент композиции, то есть художественной организации материала. Отсюда берет начало одна из центральных проблем формального метода – разграничение понятий «прием» и «материал».
«Прием» – центральное понятие формального метода. Закономерно, что знаменитая статья В.Б. Шкловского так и называлась – «Искусство как прием» (1915-1916).
Б. В. Томашевский в учебнике по теории литературы, писал: "Каждое произведение сознательно разлагается на его составные части, в построении произведения различаются приемы подобного построения, то есть способы комбинирования словесного материала в словесные единства. Эти приемы являются прямым объектом поэтики".
Наиболее яркий и знаменитый прием, выделенный Шкловским у Льва Толстого и во всей мировой литературе,- это остранение, умение увидеть вещь как бы в первый раз в жизни, как бы не понимая ее Сущности и назначения.
Первично предложенная система понятий - материал (материал искусства), прием (прием создания формы) и мотивировка (мотивировка применения приема) - при всей своей упрощенности и схематичности раскрывает, тем не менее, и творцу, и реципиенту принцип, секрет искусства, состоящий в том, что раскрываемого секрета не существует, существуют лишь закономерности опр. вида культурной деятельности, приводящие каждый раз к прогнозируемому, но неоднозначному рез-ту, т.е. к рез-ту, предсказуемому и ясному в одних чертах, но неожиданному и неопр. в др.
Ф. ш. построила теорию поэтического языка. Вот как, например, Ю. Н. Тынянов разграничивал стих и прозу: "Деформация звука ролью значения - конструктивный принцип прозы. Деформация значения ролью звучания - конструктивный принцип поэзии. Частичные перемены соотношения этих двух элементов - движущий фактор и прозы и поэзии".
В книге "Проблема стихотворного языка" Тынянов ввел понятие "единства и тесноты стихового ряда". Это была гипотеза, в дальнейшем подтвержденная статистически. В разных стихотворных размерах различные по количеству слогов и месту ударения слова имеют разную комбинаторику. Например, в 3-стопном ямбе невозможно сочетание слов "пришли люди" или "белое вино" (внутри строки).
Основные моменты системы формального метода:
1. поэтический язык как предмет поэтики, куда относится и проблема поэтической фонетики;
2. материал и прием в поэзии как два слагаемых поэтической конструкции;
3. жанр и композиция, тема, фабула и сюжет как детализация конструктивных функций материала и приема;
4. понятие произведения как внеположной сознанию данности;
5. проблема истории литературы и, наконец;
6. проблема художественного восприятия и критики.
ЭПОХА «ОСТРАНЕНИЯ» РУССКИЙ ФОРМАЛИЗМ И СОВРЕМЕННОЕ ГУМАНИТАРНОЕ ЗНАНИЕ Москва Новое литературное обозрение 2017 УДК 7.037(47+57)"191" ББК 60в.г(2)53 Э72 НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ Научное приложение. Вып. CLXIV Редакторы-составители: Ян Левченко, Игорь Пильщиков Э72 Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гумани- тарное знание / Коллективная монография - М.: Новое литератур- ное обозрение, 2017. - 672 с.: ил. ISBN 978-5-4448-0629-6 В коллективной монографии представлены избранные материалы московского конгресса к 100-летию русского формализма (август 2013 г.; РГГУ - НИУ ВШЭ). В середине 1910-х годов формалисты создали новую исследователь- скую парадигму, тем или иным отношением к которой (от притяжения до отталкивания) определяется развитие современных гуманитарных наук. Книга состоит из нескольких разделов, охватывающих основные темы конгресса, в котором приняли участие десятки ученых из разных стран мира: актуаль- ность формалистических теорий; интеллектуальный и культурный контекст русского формализма; взаимоотношения формалистов с предшественниками и современниками; русский формализм и наследие Андрея Белого; формализм в науке о литературе, искусствоведении, фольклористике. УДК 7.037(47+57)"191" ББК 60в.г(2)53 © Авторы, 2017 © ООО «Новое литературное обозрение», 2017 ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ Осенью 2012 года академик РАН и лидер нескольких направлений в гуманитарных науках XX века Вячеслав Всеволодович Иванов обра- тился к ряду московских научных центров с идеей организации кон- гресса к 100-летию формальной школы в русской науке о литературе. Следует оговорить, что «русский» в данном случае является не более чем калькой широко распространенного понятия Russian heory, обо- значающего волну активности в поле русскоязычных гуманитарных наук, набиравшую силу в первой четверти XX века и обеспечившую мощный концептуальный ресурс, не истраченный до сих пор. Именно в таком ключе о «русской теории» писал в предисловии к одноимен- ному сборнику 2004 года Сергей Зенкин, видя в ней предшественника French heory, которая, в свою очередь, оказала решающее влияние на мировой гуманитарный мейнстрим. Но если «французская тео- рия» до самого конца столетия оставалась своеобразным «зонтичным брендом», включавшим элементы философии, антропологии, лингви- стики, историюи литературной критики и социологии, то в русской теории отчетливой доминантой было и осталось филологическое знание, традиционно объединяющее лингвистов и литературоведов или, по крайней мере, побуждающее их к взаимодействию. В обсуждаемом контексте так называемый «русский форма- лизм» - один из важнейших агентов влияния, бросивший вызов на рубеже 1910-х и 1920-х годов как догматической истории литера- туры, так и эстетике, заменявшей до тех пор ее теорию. В результате формализм затронул значительно более широкий круг дисциплин, чем это программировалось первыми «Сборниками по теории по- этического языка», выпущенными в 1916–1919 годах в Петрограде при участии В. Б. Шкловского, О. М. Брика, Л. П. Якубинского и др. Русский формализм не только образовал новую парадигму гумани- тарного знания, но подготовил и осуществил превращение этого знания в науку как набор рефлексивных методологически последо- вательных процедур с возможностью прогнозирования результата. Именно формализм создал прецедент упорядочения области, ранее имевшей как в массовом, так и в академическом сознании, скорее, спонтанно-мистическую природу. В русском культурном обиходе дело осложнялось отношением к литературе как сфере учительной и мессианской, приватизировать которую неизменно стремились раз- ные конкурирующие группы, начиная с реформаторов русского лите- ратурного языка первой половины XVIII века. Деятели, собравшиеся в Обществе изучения поэтического языка (ОПОЯЗ), отнюдь не на- зывали себя формалистами - то был внешний и далеко не самый Сборники по теории поэтического языка. Вып. I. Пг., 1916 (титульный лист) Сборники по теории поэтического языка. Вып. I. Пг., 1916 (задняя сторонка переплета с монограммой О. М. Брика) 8 Вместо предисловия доброжелательный ярлык, лишь впоследствии ставший нейтральным термином. Эти ученые стремились создать научную поэтику, отчасти имея в виду такие образцы, как научное искусствоведение венской школы, немецкая «звуковая филология», в меньшей степени - ком- паративная история литературы. Но только отчасти. Отличительной особенностью формалистов была их «установка» (и это тоже их тер- мин) на строгую научность. Наука о литературе стремилась к целостности и непротиворе- чивости вместе с другими науками и вместе с ними меняла пред- ставление о критериях научности. К концу XX века стремление к точности и предельной эксплицитности знания ослабло не толь- ко в гуманитарных, но и в естественных науках. Это не поражение, но лишь иллюстрация сложности интеллигибельного мира и про- дуктивной изменчивости способов его описания. Однако соблазн теории - усилиями формалистов, их единомышленников, конкурен- тов и научных, а не идеологических оппонентов, - оказался крайне устойчивым и поучительным. Лингвистика, чей материал позволил развиваться в ключе, близком логике и математике, ушла далеко впе- ред в плане сциентизма. Пражский лингвистический кружок (ПЛК), одним из руководителей которого стал эмигрировавший из России Р. О. Якобсон, позиционировал себя во второй половине 1920-х годов как преемник петербургских формалистов и Московского лингви- стического кружка, заложившего фундамент структурного изучения языка. Именно в русле ПЛК осознанно заявил о себе структурализм, получивший после Второй мировой войны лавинообразную попу- лярность во Франции, США и СССР. Все это стало следствием разви- тия и переосмысления положений формальной школы, получивших особую актуальность в контексте советской семиотики. Постструк- турализм, оспоривший многие положения своих предшественников, вновь актуализировал положения раннего формализма и его бли- жайших конкурентов - в первую очередь М. М. Бахтина. В работах Ю. Кристевой и Ц. Тодорова, Ж. Женетта и М. Риффатера нашли отражение «боковые» ветви формальной теории, были актуализи- рованы и доработаны догадки формалистов о природе и структуре повествования, проблемах литературной эволюции и культурного наследования, интер- и архитекстуальности культурного поля. В последние десятилетия XX века актуальность формалистов проявилась не столько в области узкофилологической (здесь как раз формальная школа уже успела стать историей науки), сколько в об- щекультурной, которая на международном языке именуется Cultural Studies. Формализм оказался продуктивно переводим на языки марк- сизма (Ф. Джеймисон), психоанализа (Д. Куюнджич), гендерной теории (Ю. Кристева, Л. Малви), нового историзма (С. Гринблатт, М. Монроуз), метакритической теории литературы (А. Компаньон), Вместо предисловия 9 визуальной теории (Дж. Берджер, Дж. Крэри), теории кино и медиа (Д. Бордуэлл, Р. Стэм). Методология формализма, его понятийная система и мощный метафорический потенциал его терминологии по- служили парадигмальной матрицей для многих новейших течений, ориентированных на преодоление узкодисциплинарной структуры знания. Очутившись на гребне русской революции, формализм усво- ил революционную тактику, обеспечивающую эффективный захват «чужих» территорий знания, экстраполяцию понятий, инфицирова- ние определенной идеологией. Формализм отличался радикальны- ми взглядами на вещи: он использовал сдвиг исторической материи, чтобы изучать сдвиг, который претерпели значения слов, иерархии категорий и системы понятий. С учетом весьма широко трактуемых хронологических и тер- риториальных границ русского формализма его юбилей с самого начала осознавался, скорее, как инструмент актуализации явления, зародившегося приблизительно столетие назад и продолжающего влиять на все направления как русской, так и мировой гуманитар- ной теории. Условной датой «первоначала» было выбрано 23 декабря 1913 года, когда двадцатилетний студент Виктор Шкловский прочи- тал скандальный доклад «Место футуризма в истории языка» в ар- тистическом кабаре «Бродячая собака». Эта важная дата не отменяет последующих, с которыми при желании можно связать столетие фор- мализма: март 1915 года (основание Московского лингвистического кружка), период с декабря 1915 по декабрь 1916 года, когда писалась статья Шкловского «Искусство как прием», и где-то в промежутке - сугубо неинституциональное и потому недатированное образование ОПОЯЗа… Формализм возникал всю первую половину второго де- сятилетия XX века, сопровождаемый и заряжаемый войной и рево- люцией. В докладе 1913 года еще не прозвучало слово «остранение», несомненно, вдохновленное спустя два года опытом войны и содер- жавшее интуиции о грандиозных переменах. Поэтому редакторы и рискнули дать сборнику название, в котором акцент с юбилейной даты смещен к протяженным следствиям появления формализма. Остранение было случайно подмечено Шкловским, но вполне за- кономерно продолжает осознаваться одним из универсальных меха- низмов культурной эволюции. А «эпоха остранения» объединяет се- годняшний день с событиями вековой давности в одну темпоральную непрерывность, где события прошлого не самодостаточны, а работа настоящего состоит в преодолении амнезии. Конференция готовилась и проводилась совместно Русской ан- тропологической школой при Российском государственном гумани- тарном университете и Отделением культурологии (ныне Школой культурологии) Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». На конференции выступали участники 10 Вместо предисловия из Австрии, Бельгии, Великобритании, Венгрии, Германии, Италии, Нидерландов, Польши, России, США, Франции, Чехии, Эстонии, Японии и других стран. Редакторы сборника, выходящего после вы- нужденного перерыва по следам события, благодарят патрона кон- ференции Вячеслава Всеволодовича Иванова и коллектив РАШ РГГУ (в особенности Майю Якобидзе), Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» и Управление по организа- ции и сопровождению научных конференций и семинаров (в особен- ности Аллу Отставнову), а также Российский гуманитарный научный фонд, поддержавший исследовательский проект 14-04-00160 («Науч- ное наследие Московского лингвистического кружка и современная филология»), в рамках которого была проведена часть редактуры этой книги. Мы бесконечно благодарны Ирине Прохоровой за ее внимание к работе авторов, приславших статьи, а затем долго и тер- пеливо ждавших, пока это затянувшееся начинание обернется ощу- тимыми результатами. Ощутимость этого тома как в формалистском, так и в обыденном смысле, кажется, уже очевидна. За что мы, нако- нец, с радостью благодарим издательский дом «Новое литературное обозрение», взявший на себя труд по изданию этой книги. Ян Левченко, Игорь Пильщиков Зима 2013 года - осень 2015 года - весна 2016 года СОДЕРЖАНИЕ Ян Левченко, Игорь Пильщиков Вместо предисловия................................................................................................ 5 1. Век формалистической теории: актуальность архива Вяч. Вс. Иванов Формальная система и ее интерпретация в науке ХХ–ХХI веков............ 13 Оге А. Ханзен-Лёве Перспективы русского формализма: логоцентризм вчера и сегодня...... 21 Игорь П. Смирнов Не-искусство в эстетической теории формалистов..................................... 41 Питер Стейнер Искусство, право и наука в модернистском ключе: Шкловский, Шмитт, Поппер (Авторизованный перевод с английского И. Пильщикова) .......... 54 Сергей Зенкин Энергетические интуиции русского формализма......................................... 71 Томаш Гланц, Игорь Пильщиков Русские формалисты как научное сообщество.............................................. 85 2. Русский формализм в европейском интеллектуальном контексте Сергей Чугунников Пролегомены к сравнительному анализу русского и немецкоязычного формализмов................................................................... 103 Екатерина Дмитриева «Точно <ли> немцы от нас отстали?» Оскар Вальцель и Виктор Жирмунский (эпизод из истории русско-немецких научных связей) ..... 115 Владимир Губайловский Формализм Гильберта и русский формализм. «Формальный» поворот..................................................................................... 133 Данута Улицка Польское модернистское литературоведение: кружки и школы............ 142 Michał Mrugalski he Polish Reception of Reception: he Transfer of priem within the Intellectual Morphic Field of Russian and Polish Formalisms ................. 153 Michal Kříž From Isolation to Concentration: he Archeology of the Relationship between Russian Formalism and Czech Structuralism in Polemics and Discussions ................................................................................ 165 Aleksandar Petrov How Russian Formalism Conquered Serbia ...................................................... 176 Содержание Стефано Гардзонио Виктор Шкловский и Джованни Боккаччо: об истории одной малоизвестной статьи Шкловского............................. 185 Катрин Депретто Идеи Шкловского во Франции: перевод и восприятие (1965–2011) ..... 194 3. Русские формалисты и наследие Андрея Белого Дина Магомедова Теория символа в трудах В. М. Жирмунского: между Андреем Белым и Вяч. Ивановым..................................................... 207 Владимир Новиков Поэзия и личность Александра Блока в трактовке Андрея Белого и русских формалистов......................................................... 216 Моника Спивак «Воскрешение слова» у Виктора Шкловского и Андрея Белого............. 225 Михаил Одесский Архаисты и новаторы в теоретических концепциях Юрия Тынянова и Андрея Белого................................................................... 235 Клаудиа Кривеллер Русский формализм и экспериментальная автобиографическая проза Андрея Белого................................................... 243 Юрий Орлицкий «Эстетика как точная наука». Статьи А. Белого 1900-х годов о русском стихе и развитие их идей в русском стиховедении ХХ - начала ХХI века........................................................................................ 251 Дмитрий Торшилов Андрей Белый о формализме и поэтике пантомимы в начале 1920-х годов.......................................................................................... 261 Роберт Бёрд Противостояние формализму от символизма к соцреализму: Павел Медведев, Андрей Белый и Борис Пастернак на рубеже 1930-х годов.................................................. 276 4. Формализм как авангард/авангард как формализм Ольга Буренина-Петрова Традиции игрового народного театра и энергетический потенциал искусства в театральной практике Всеволода Мейерхольда.................... 287 Синъити Мурата, Ирина Шатова Идеи формализма и русский авангардный театр первой трети ХХ века......................................................................................... 297 Николетта Мислер Формальная система и «deviance» при создании алфавита тела............ 307 Денис Иоффе Прагматика формализма: к вопросу о «приеме остранения» и преодоления инерции автоматизма в русском авангарде..................... 325 Содержание Лада Панова Русские формалисты и наука об авангарде: истоки «солидарного чтения»........................................................................... 333 Дмитрий Токарев «Реальное искусство» Даниила Хармса и формальный метод................ 345 Михаил Мейлах «Поэзия и живопись»: случай обэриутов..................................................... 361 5. Формалистическое искусствознание Джон Э. Боулт Василий Кандинский и формальный метод................................................. 385 Марина Дмитриева Формальный метод в искусствознании и междисциплинарные границы (Генрих Вёльфлин - Йозеф Стржиговский - Федор Шмит) ................. 398 Наталия Злыднева «Жест» и «фактура» А. Г. Габричевского в зеркале живописи поставангарда................................................................ 412 6. Формалистическая фольклористика Татьяна Иванова «Формальная школа» и фольклористика в стенах Российского института истории искусств................................... 423 Светлана Сорокина Идеи формальной школы и концепция фольклорного театра П. Г. Богатырева........................................................... 431 Екатерина Вельмезова П. Богатырев vs Ф. де Соссюр (О проблемах «формального» определения синхронии в лингвистике и в исследованиях фольклора) ............................................. 439 Ангелика Молнар Рецепция работ В. Я. Проппа в современной венгерской фольклористике............................................................................. 449 7. Формалисты как таковые и в сопоставлении Лидия Сазонова, Михаил Робинсон Ранний Эйхенбаум: на пути к формализму.................................................. 459 Елена Капинос «Формы времени» и концепция истории (от С. Л. Франка к Б. М. Эйхенбауму и Ю. Н. Тынянову) ........................... 471 Евгения Иванова Чуковский и формалисты.................................................................................. 480 Олег Федотов Отзвуки формализма в метапоэтике Владимира Набокова..................... 487 Содержание Александр Галкин Ю. Н. Тынянов и С. Н. Дурылин: потаенный пушкинский диалог......... 497 Ирина Попова Бахтин и формалисты: об одном незамеченном случае сближения...... 505 Елена Пенская Ландшафты антиформалистской кампании 1930-х годов. «Случай Слонимского»....................................................................................... 521 8. Стих и проза: формальная поэтика Виллем Г. Вестстейн Обнажение приема у Хлебникова................................................................... 535 Т. М. Николаева Виктор Шкловский - Лев Толстой - Марсель Пруст............................. 543 Микела Вендитти Анализ прозы у формалистов и гахновцев................................................... 562 Джузеппина Ларокка Теория прозы в 1920-е годы: Л. В. Пумпянский и «формалисты» .......... 573 Эрик Мартин О поэтике ресурсов в «Смерти Вазир-Мухтара» ........................................ 587 Ян Левченко Камень продолжает падать. О жанровой динамике Виктора Шкловского по возвращении из эмиграции............................... 595 Елена Трубецкова «Ракетка и глаз, заброшенный в пространство»: визуальные коды русского формализма в новеллах Сигизмунда Кржижановского.......... 611 Федор Двинятин Распределение основных морфологических классов в русском поэтическом тексте.......................................................................... 622 Список иллюстраций.......................................................................................... 633 Сведения об авторах........................................................................................... 636
